Неточные совпадения
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя
тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув
сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Как рано мог уж он
тревожитьСердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его;
тревожитЕе ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей
сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Эти вопросы давно и часто
тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью; не приходило ему в голову, как только забьется его
сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи.
«Прошу покорно! — с изумлением говорил про себя Райский, провожая ее глазами, — а я собирался развивать ее,
тревожить ее ум и
сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни… А она уж эмансипирована! Да кто же это!..»
Распламеняя воспаленное воображение,
тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся
сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость.
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие
тревожили ее печальное
сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы...
— Мучается! Ему идти в солдаты, — ему и вот Якову. Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает — можно солдат
потревожить. Я полагаю — стены лбом не прошибешь… Вот они — штыки в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему
сердце, — напрасно!
Николай не возражал против отцовских увещаний, но и согласия не заявлял. Он продолжал скучать, жить особняком и
тревожить родительские
сердца. Наконец, однако ж, пришлось высказаться.
Одно его
тревожило:
сердце у него неспокойно было и как-то странно трепыхалось в груди, в особенности когда он ложился спать.
— Вы меня извините, милая Надежда Петровна, — говорил «он» через минуту своим вкрадчивым голосом, — я до такой степени уважал вашу горесть, что не смел даже подумать
потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить, что мое нетерпение… те лестные отзывы… если б я мог слушаться только голоса моего
сердца…
Понятно, что подобная перспектива не может не
тревожить таких опытных знатоков человеческого
сердца, как Ноздрев.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и
сердца не
тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
Луна меня
тревожит: лучи ее как будто падают мне прямо в мозг и в
сердце.
Германн смотрел на нее молча:
сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не
тревожили суровой души его.
Но, полно думою преступной,
Тамары
сердце недоступно
Восторгам чистым. Перед ней
Весь мир одет угрюмой тенью;
И всё ей в нем предлог мученью —
И утра луч и мрак ночей.
Бывало только ночи сонной
Прохлада землю обоймет,
Перед божественной иконой
Она в безумьи упадет
И плачет; и в ночном молчанье
Ее тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье;
И мыслит он: «То горный дух
Прикованный в пещере стонет!»
И чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит…
Четверту ночь к нему ходила
Она и пищу приносила;
Но пленник часто всё молчал,
Словам печальным не внимал;
Ах!
сердце полное волнений
Чуждалось новых впечатлений;
Он не хотел ее любить.
И что за радости в чужбине,
В его плену, в его судьбине?
Не мог он прежнее забыть…
Хотел он благодарным быть,
Но
сердце жаркое терялось
В его страдании немом,
И как в тумане зыбком, в нем
Без отголоска поглощалось!..
Оно и в шуме, и в тиши
Тревожит сон его души.
То, что покажется не охотнику смешно, скучно и нелепо — горячит,
тревожит и радостно волнует
сердце охотника.
Или желать
Кончины, Дона Анна, знак безумства?
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше
сердце;
Когда б я был безумец, я бы ночи
Стал провождать у вашего балкона,
Тревожа серенадами ваш сон,
Не стал бы я скрываться, я напротив
Старался быть везде б замечен вами;
Когда б я был безумец, я б не стал
Страдать в безмолвии…
Но как только берется он за перо, чтобы поведать обществу результаты своих дум и опытов, дух родины начинает невидимо носиться над ним,
сердце его невольно смягчается, и он ограничивается пустячками, как бы опасаясь
тревожить раны более глубокие, которых боль должна же отозваться на нем самом.
Право слово!
Спросил бы я, да что себя
тревожить,
Печаль-тоску на
сердце наводить!
Но ты любить, как я, не можешь;
Зачем же хладной красотой
Ты
сердце слабое
тревожишь?
— Это за то, что тебя
потревожил, — сказал я, бессмысленно смеясь, ему, но в
сердце вдруг начался какой-то восторг.
Мне хочется остаться в тёплой и чистой горнице подруги, и она, я вижу, хочет этого, — усталые глаза её смотрят на меня так ласково с измученного лица. Но меня тянет за Досекиным — он
тревожит мне
сердце: лицо у него необычно благодушное, двигается он как-то особенно валко и лениво, как бы играючи своей силою, хвастаясь ею перед кем-то. И сухо посапывает — значит,
сердце у него схвачено гневом. Встал я.
Ночь, проведенная без сна,
Страх видеть истину — и миллион сомнений!..
С утра по улицам бродил подобно тени
И не устал — и в
сердце мысль одна…
Один лишь злой намек, обманчивый, быть может,
Разбил в куски спокойствие мое!
И всё воскресло вновь… и всё меня
тревожит,
Былое, будущность, обман и правда… всё!..
Но я решился, буду тверд… узнаю прежде,
Уверюсь… доказательства… да! да…
Мне доказательств надо… и тогда…
Тогда… конец любви, конец надежде!..
О, если б голос мой умел
сердца тревожить!
Мне сделалось дурно от слов этого злого человека, Бирона; я к этому не приготовилась, еще не привыкла. Но с этой минуты даю тебе слово не
потревожить тебя и тенью огорчения; буду тверда, как любовь моя. Спи, милый друг; сны твои да будут так радостны, как теперь
сердце мое».
Чтение истории Последнего Новика оставило грустное впечатление в
сердцах собеседников. Вадбольского более всего
тревожило сомнение, что тот, коего взялся он быть опекуном, не сын Кропотова; не менее того остался он верен своей привязанности к несчастному.
Не столько
тревожит любовника первое тайное свидание с любимым предметом, как
тревожило Мариулу свидание с княжною Лелемико. Радость и страх видеть так близко дочь свою, говорить с нею до того волновали ее кровь, что занимался у нее дух; в голове и
сердце ее стучали молоты. Несколько раз дорогою останавливалась она, чтобы перевести дыхание.
Разговор более не клеился. Левкоева заметила, что он был смущен, расстроен, да и саму ее
тревожил червяк в
сердце. Расстались, по-видимому, друзьями, повторив обещание свято хранить тайну, известную только им двоим.
Прибыли за Лизой лошади и дворовая ее свита. Кирилл подал ей письмо своего пана. Оно не
тревожило ее. Напротив того ее одушевляла мысль пожить несколько часов между заговорщиками, как бы в стане их, и испытать мучительное чувство, какое испытывает человек, около
сердца которого шевелится холодное острие кинжала. Дрожь пробегает по всему телу, захватывает дух, смерть на одну линию, но кинжал исторгнут из руки врага и нанесен на него самого.
— Я к примеру сказал, от слова не случится, — заметил Яков Потапович. — Не
тревожь себя коли не для себя самой, так для князя-батюшки, для меня… Или ты думаешь, что легко смотреть и ему, и мне на муку твою мученскую. Он отец твой, я — с измальства рос с тобою, так
сердце у нас, на тебя глядючи, на части разрывается.
Только освободитесь все вы, страдающие люди христианского мира, как властвующие и богатые, так же и подавленные и бедные, от тех обманов лжехристианства и государственности, которые скрывают от вас то, что открыл вам Христос и чего требует ваш разум и ваше
сердце, — и вам ясно станет, что в вас, только в вас самих причины всех телесных страданий — нужды — и духовных: сознания несправедливости, зависти, раздражения, которые мучают вас, задавленных и бедных; и в вас же, вы, властвующие и богатые, — причины тех страхов, укоров совести, сознания греха своей жизни, которые более или менее, по степени вашей нравственной чуткости,
тревожат и вас.